«Если бы спутник врезался в нас, мы бы об этом и не узнали» | Большие Идеи

・ Дело жизни
Статья, опубликованная в журнале «Гарвард Бизнес Ревью Россия»

«Если бы спутник врезался в нас, мы бы об этом и
не узнали»

Фрагменты из книги астронавта Скотта Келли «Стойкость. Мой год в космосе»

«Если бы спутник врезался в нас, мы бы об этом и не узнали»
Фото: Andy Holmes / Unsplash

читайте также

Следи за собой, будь «вечно занят»

Амитава Чаттопадхай,  Джихи Кристин Ким,  Моника Вадхва

Революционная технология для медицины

Диксон Рональд

Настоящий лидер признает свои ошибки

Джим Уайтхерст

Руководители способны довести своих подчиненных до безумия

Манфред Кетс де Врис

От редакции. Каково это провести год в невесомости? Что из себя представляет жизнь на Международной космической станции? Что произойдет, если в МКС со скоростью 56 000 км/ч врежется космический мусор? На эти и другие вопросы в книге «Стойкость. Мой год в космосе» отвечает американский астронавт Скотт Келли, который вместе с российским космонавтом Михаилом Корниенко участвовал в космической экспедиции, продлившейся 342 дня. В День космонавтики мы публикуем несколько интересных фрагментов из русского перевода этой книги, который вышел в издательстве «Альпина Паблишер».

Большую часть взрослой жизни моей целью было пилотировать самолеты и космические корабли. Поэтому иногда меня поражает, что Международная космическая станция вообще не требует пилотирования. Пытаясь объяснить это людям, почти ничего о ней не знающим, я говорю, что она больше похожа на корабль, плывущий по Мировому океану, чем на самолет. Это нечто вроде подводной лодки «Ла-Хойя», на которой я, будучи студентом колледжа, служил несколько дней в качестве курсанта, — полная автономия плюс собственный источник питания. Мы не «летаем» на космической станции, ею управляет программное обеспечение, и даже в случаях, требующих участия человека, его действия контролируются бортовыми или наземными компьютерами. Мы живем на космической станции, как вы живете в здании. Мы в ней работаем, как ученые работают в лаборатории, а также работаем на ней, подобно тому как механика работала бы на судне, дрейфующем в международных водах и не доступном для Береговой службы.

Иногда о МКС говорят как об объекте: «Международная космическая станция — самый дорогой объект, созданный человечеством», «МКС — единственный объект, элементы которого были изготовлены в разных странах и собраны в космосе». Это во многом верно, но, живя на ней долгие месяцы, перестаешь воспринимать станцию как объект. Это место, очень своеобразное место с собственным характером и особенностями. У него есть внутренняя и наружная области и комнаты над комнатами, каждая из которых имеет собственное назначение, оборудование и компьютеры, а также особую эмоциональную атмосферу и запах. У каждого модуля своя история и свои хитрости.

Я провел на станции уже неделю. Просыпаясь, я быстрее понимаю, где нахожусь. Знаю, что, если болит голова, значит, я слишком удалился от вентилятора, подающего свежий воздух. Я пока часто не понимаю, как сориентировано в пространстве мое тело, — пробуждаюсь в уверенности, что вишу вверх ногами, потому что в темноте и отсутствии гравитации внутреннее ухо обречено гадать, какое положение занимает тело в тесном пространстве. Когда я включаю свет, возникает своего рода оптическая иллюзия: кажется, что комната быстро вращается, меняя свою ориентацию вокруг меня, хотя я знаю, что в действительности мой мозг перестраивается в ответ на новую информацию от органов чувств.

Освещению в моей каюте требуется минута, чтобы достичь полной яркости. Пространства едва хватает для меня и моих вещей: спального мешка, двух ноутбуков, кое-какой одежды, туалетных принадлежностей, фотографий Амико и дочерей, нескольких книг в бумажных обложках. Не вылезая из спальника, я бужу один из компьютеров, закрепленных на стене, и записываю свой сон, пока помню. После предыдущего полета люди проявляли интерес к описаниям ярких сюрреалистических сновидений, посещающих меня в космосе, но я почти все забыл, поэтому решил в этот раз методично вести журнал снов.

Я просматриваю расписание на сегодня. Проверяю электронную почту, потягиваюсь и зеваю, нашариваю в мешке для туалетных принадлежностей, прикрепленном к стене под левым коленом, зубную пасту и щетку. Чищу зубы, не покидая спального мешка, после чего глотаю зубную пасту и запиваю глотком воды из пакета с соломинкой. В космосе невозможно нормально сплюнуть. Еще несколько минут я знакомлюсь с суточной сводкой из Центра управления полетами в Хьюстоне — электронным документом, в котором описывается состояние космической станции и ее систем, задаются вопросы, появившиеся с прошлого вечера, и сообщаются важные детали плана работ на сегодняшний день. Документ завершается комическим рисунком, чаще всего подшучивающим над нами или над Центром. Судя по сегодняшней сводке, день предстоит трудный, и мне это по душе.

Планируя наш день, ЦУП разбивает его на интервалы вплоть до пяти минут в программе OSTPV (Onboard Short Term Plan Viewer, программа просмотра бортового краткосрочного плана), регламентирующей наше существование. В течение дня линия из красных точек неумолимо движется по окну OSTPV на экране ноутбука, проходя временные блоки, выделенные Центром для каждой задачи. Сотрудники НАСА по натуре оптимисты, и, к сожалению, этот оптимизм распространяется на оценки времени, необходимого на ту или иную работу: скажем, отремонтировать прибор или поставить эксперимент. Если мне потребуется больше времени, этот излишек придется отнять от какого-то другого пункта в расписании: приема пищи, тренировок, краткого периода в конце дня, когда я предоставлен самому себе (OSTPV называет его «Операции перед сном»), или, что хуже всего, сна. У большинства из нас в итоге складываются непростые отношения с красной линией в окне программы OSTPV. Иногда, если дело сложное, линия словно ускоряется — бьюсь об заклад, что-то с ней происходит. Бывает, она утихомиривается и наше восприятие времени совпадает. Конечно, если бы мне удалось увидеть свое расписание в перспективе, охватывающей целый год, линия ползла бы настолько медленно, что я бы вообще не замечал ее движения. План работ на сегодня выглядит продуманным, но в нескольких моментах возможны сбои. Для нас с Терри и Самантой значительная часть сегодняшнего дня будет посвящена одной большой задаче — захвату грузового корабля Dragon.

Со стороны Международная космическая станция напоминает ряд гигантских банок из-под газировки, приставленных друг к другу торцами. Основная часть станции — это пять продольно соединенных модулей, три американских и два российских. Еще несколько, в том числе европейский, японский и американский, прикреплены в качестве боковых ответвлений к левому и правому бортам, а у русских есть еще три, сверху и снизу (мы называем эти направления зенитом и надиром). Со времени моей первой экспедиции на МКС она увеличилась на семь модулей, что составляет значительную часть ее объема. Станция растет не бессистемно, а в соответствии со схемой сборки, разработанной в самом начале осуществления проекта, в 1990-х. Каждый раз, когда к МКС причаливает очередной корабль — космический грузовик, например российский «Прогресс», американский Cygnus, японский HTV или SpaceX Dragon, — на время появляется новая «комната», обычно со стороны, обращенной к Земле. Чтобы попасть туда, нужно повернуть не вправо или влево, а «вниз». Эти помещения сначала становятся просторными, когда мы распаковываем груз, а затем пространство в них снова уменьшается по мере того, как они заполняются мусором. Нельзя сказать, что нам не хватает места. Станция кажется довольно обширной, особенно в американском сегменте, мы даже можем терять друг друга из виду. Однако появление новых помещений — и последующее исчезновение, после того как мы их отшвартуем, — производит странное впечатление. Прежде все автоматические грузовые корабли были одноразовыми и после отделения от станции сгорали в атмосфере. Относительно новый SpaceX Dragon способен вернуться на Землю, что дает нам больше гибкости.

Возможность побывать за пределами станции появится у меня только во время первого из двух выходов в открытый космос, который состоится не ранее чем через семь месяцев. Это одна из сторон жизни на космической станции, которую многим людям трудно осознать, — я не могу покинуть ее, когда захочу. Надевание скафандра и выход в открытый космос — это многочасовой процесс, требующий полной сосредоточенности как минимум троих человек на станции и нескольких десятков на Земле. Выходы в открытый космос — самое опасное, что мы делаем на орбите.

Если станция охвачена огнем или заполнена ядовитым дымом, если в нее ударил метеорит и воздух, которым мы дышим, улетучивается, единственная возможность спастись с МКС — это капсула «Союза», безопасный отлет которой также требует подготовки и планирования. Мы регулярно отрабатываем действия в нештатных ситуациях и в соответствии со многими сценариями мчимся готовить «Союз» к отлету. Никому пока не приходилось использовать «Союз» как спасательную шлюпку и, все мы надеемся, не придется.

Космическая станция — международный проект и находится в общем пользовании, но почти все время я провожу в совокупности модулей, которые вместе с американскими и японскими прибывающими грузовиками мы называем американским операционным сегментом МКС. Мои коллеги космонавты почти всегда находятся в российском сегменте, состоящем из российских модулей и прилетающих кораблей «Прогресс» и «Союз».

Модуль американского сегмента, в котором проходит значительная часть моего дня, официально называется Destiny, «Судьба», но мы обычно зовем его просто «Лэб». Это и есть суперсовременная научная лаборатория, стены, пол и потолок которой заставлены оборудованием. Из-за отсутствия гравитации любая поверхность пригодна для хранения вещей. Здесь проводятся научные эксперименты, располагаются компьютеры, кабели, видеокамеры, приборы, канцелярские принадлежности, морозильные камеры — занят каждый клочок пространства. «Лэб» кажется захламленным — людям с обсессивно-компульсивным расстройством было бы сложно жить и работать здесь, — но я могу за считаные секунды найти вещи, которыми часто пользуюсь. Много и таких, которые я не смогу отыскать, даже если меня попросят, — в отсутствие гравитации предметы регулярно уплывают, и Земля часто шлет нам на электронную почту списки пропавших вещей, наводящие на мысль об уведомлениях «Разыскиваются», которые ФБР бросает в почтовые ящики. Иногда кто-нибудь из нас вдруг находит инструмент или вещь, которые годами считались пропавшими. Действующий рекорд — восемь лет.

Большая часть помещений, где я провожу время, не имеет окон и естественных источников освещения, только яркие флуоресцентные лампы и больнично-белые стены. Лишенные земных красок, модули имеют неуютный и сугубо функциональный и даже тюремный вид. Поскольку солнце встает и садится каждые 90 минут, мы не можем отмерять по нему время. Если бы не часы, установленные по Гринвичу, и не ежедневный список работ, жестко структурирующий день, я бы совершенно утратил чувство времени.

Трудно объяснить тому, кто никогда не жил здесь, как нам не хватает природы. Когда-нибудь появится слово для особой разновидности ностальгии — по всему живому. Всем нам нравится слушать записи звуков природы: влажного тропического леса, птичьих голосов, шума ветра в листве. (У Миши есть даже запись комариного звона, что, по-моему, немного чересчур.) При всей стерильности и безжизненности здешнего пространства у нас есть иллюминаторы, в которые открывается потрясающий вид Земли. Не могу описать, каково это, смотреть из космоса на нашу планету. Мне кажется, я знаю Землю очень близко, как не знают ее большинство людей, — береговые линии, рельеф суши, горы, реки. Некоторые части мира, особенно в Азии, так плотно затянуты загрязняющими воздух веществами, что выглядят больными, нуждающимися в лечении или хотя бы в шансе на исцеление. Линия атмосферы над горизонтом тонка, как контактная линза на глазу, и эта уязвимость взывает к защите. Один из моих любимейших видов Земли — Багамы, большой архипелаг, поражающий контрастом светлого и темного. Переливающаяся глубокая синь океана сочетается со светлой бирюзой, тронутой почти чистым золотом там, где солнце отражается от песчаных отмелей и рифов. Всякий раз, как на станцию впервые прибывают новые члены экипажа, я обязательно отвожу их в «Куполу» (Cupola — модуль, целиком состоящий из иллюминаторов, обращенных к Земле) и показываю Багамы. Эта картина всегда заставляет меня остановиться и восхититься видом Земли, какой мне посчастливилось ее увидеть.

Иногда, глядя в иллюминатор, я понимаю: там, внизу, все, что для меня важно, там каждый человек, когда-либо живший и умиравший. В другие моменты я сознаю, что сейчас человечество для меня исчерпывается людьми, живущими вместе со мной на станции. Говорю ли я с кем-нибудь лично, смотрю в глаза, прошу о помощи, делю трапезу — это всегда один из них...

Одним из преимуществ жизни в космосе является то, что физические упражнения составляют часть твоей работы, а не дополнительную нагрузку, для которой приходится выкраивать время до или после рабочего дня. (Конечно, есть и оборотная сторона — отлынивать нельзя.) Если я не буду тренироваться шесть дней в неделю, минимум часа по два в день, то буду терять значительную часть костной массы, по 1% ежемесячно. Двое астронавтов получили перелом бедра после долгосрочного полета, а поскольку риск смерти вследствие перелома бедра увеличивается с возрастом, потеря костной массы — одна из главных опасностей проведенного в космосе года для моего будущего. Несмотря на тренировки некоторая потеря неизбежна, и есть подозрения, что во время долгого пребывания в космосе структура костной ткани претерпевает необратимые изменения (это один из множества вопросов медицинского характера, на который должно ответить наше с Мишей участие в годичном эксперименте). Наши тела мудро избавляются от всего ненужного, и мое заметило, что при нулевой гравитации кости не требуются. Мышцы, которым не приходится выдерживать наш вес, также атрофируются. Иногда я думаю, что наши потомки будут всю жизнь проводить в космосе, и кости вообще станут им не нужны. Они смогут существовать как беспозвоночные. Однако я планирую вернуться на Землю, поэтому должен упражняться шесть дней в неделю.

Когда в моем расписании наступает время тренировки, я плыву в PMM, модуль без окон, который мы используем в качестве большой кладовки, и переодеваюсь в шорты, носки и футболку. Герметичный многофункциональный модуль всегда напоминает мне подвал в доме дедушки и бабушки, такой же темный и заставленный барахлом. Моя спортивная одежда стала довольно пахучей, поскольку я использую ее уже две недели, а постирать здесь негде — мы носим вещи, сколько можем, после чего выбрасываем. Я пытаюсь найти, за что зацепиться стопой, пока буду переодеваться. Одежда до сих пор влажная после вчерашней тренировки, и влезать в нее неприятно.

Я отправляюсь в «Ноуд-3» и устремляюсь к беговой дорожке. На потолке имеется петля, удерживающая комплект для каждого из нас: пару спортивных туфель, крепежный ремень и кардиомонитор. Я надеваю свои кроссовки и шагаю на беговую дорожку, размещенную, по отношению к большей части оборудования, на «стене».

Надев свои ремни, я затягиваю их на талии и груди и пристегиваю к амортизирующей системе, установленной на тренажере. Все это нужно, чтобы оставаться на дорожке во время бега. Без ремней я бы улетел при первом шаге. Изменение натяжения позволяет контролировать воспринимаемый вес бегущего, хотя бежать с нагрузкой, соответствующей нормальному весу тела, невозможно, поскольку давление на бедра и плечи становится слишком болезненным. Я устанавливаю перед собой ноутбук и включаю серию «Игры престолов». Я сознательно не смотрел сериал, когда его впервые показывали и обсуждали, поскольку знал, что в этом году мне понадобится действенное отвлекающее средство. Теперь я смотрю его целиком по второму разу.

В чем-то наша беговая дорожка похожа на земные тренажеры, но вмонтирована в собственную уникальную виброзащитную систему. Силы, создаваемые при интенсивном беге, могут быть неожиданно опасными — станция может развалиться из-за колебаний неудачной частоты. На «Мире» русскому ЦУП однажды пришлось попросить американку Шеннон Люсид бегать в другом темпе во избежание повреждения станции. Во время своего первого полета космонавт Олег Кононенко (скоро он присоединится к нам вместе с Челлом и Кимией) вызвал потенциально опасную осцилляцию только тем, что неосознанно перемещался в воздухе вверх-вниз, легко отталкиваясь ногами от пола и амортизирующего троса.

Я управляю беговой дорожкой с помощью программы в своем ноутбуке: начинаю медленно и постепенно прибавляю темп. Мне нравятся ежедневные тренировки, но для суставов это серьезная нагрузка. В иные дни боль в коленях и стопах почти непереносима, впрочем, сегодня все не так плохо. Я разгоняюсь до своей максимальной скорости. Пот скапливается на бритой голове, как вода на корпусе автомобиля, только что обработанного воском, и я вытираю его полотенцем, уже две недели выполняющим эту функцию. Изредка через модуль проплывают другие люди, тела которых ориентированы перпендикулярно моему. Трудно прошмыгнуть мимо того, кто занимается на беговой дорожке, и не отвлечь или, хуже того, не задеть или не толкнуть его, особенно этим грешат новенькие. К зрелищу человека, бегущего по стене, тоже нужно привыкнуть.

Пока я бегаю, появляется Геннадий, чтобы кое-что проверить. Тут есть КТО (контейнеры твердых отходов, предназначенные для отправления больших надобностей), временно сложенные в большой мешок на полу «Ноуда-1» в ожидании отправки вместе с остальным мусором на уходящем «Прогрессе», и Геннадий заметил, что они попахивают. Он проверяет, хорошо ли закрыта крышка одного из них, но случайно выпускает облако вонючего газа, едва не сшибающего меня с беговой дорожки. Я вспоминаю скетч из «Монти Пайтона», где все вызывали друг у друга рвоту. Весь американский сегмент невыносимо благоухает какое-то время, но меня впечатляет, как быстро система очищает воздух.

— Как только вернусь на Землю, — бормочет Геннадий по-русски, — сразу в отпуск.

Вскоре после его ухода меня вызывает Центр управления полетами

— Станция, Хьюстон на канале связи «борт — Земля» — 2. Мы переводим канал связи в закрытый режим. Сменный руководитель полета должен с вами поговорить.

Переводим в закрытый режим. При этих словах у любого астронавта холодеет сердце. Это значит, случилось что-то плохое. Я останавливаю беговую дорожку, отцепляюсь от тренажера и хватаю микрофон, чтобы ответить Хьюстону.

В прошлый раз «мы переводим канал связи в закрытый режим» прозвучало, когда взорвался SpaceX. В позапрошлый у моей дочери Саманты был личный кризис. Во время моего предыдущего полета эти слова раздались после покушения на жену брата. Я в тревоге жду известия.

Слышу, как дежурный оператор связи с экипажем Джей Маршке обращается к руководителю операций по траекториям (TOPO, trajectory operations officer). На мгновение меня отпускает. По крайней мере, с семьей все в порядке.

— Красный уровень опасности пересечения при позднем обнаружении, — сообщает Джей. — Точка максимального сближения внутри сферы неопределенности.

— Вас понял, — произношу я в микрофон и, убедившись, что отключил его, добавляю то, что действительно думаю о происходящем:

— Твою мать!

«Пересечение» — это столкновение. В нашу сторону летит космический мусор, в данном случае обломок старого советского спутника. «Позднее обнаружение» означает, что мы не заметили его приближение или неверно рассчитали его траекторию, а «красный уровень» — что он подойдет опасно близко, но точной дистанции мы не знаем. «Сферой неопределенности» называется область, через которую он может пройти, сфера радиусом в 1,6 км. Поскольку столкновение может привести к разгерметизации станции — мы останемся без воздуха и погибнем, — мы должны отправляться в «Союз», который при необходимости станет спасательной шлюпкой. Если летящий в нашу сторону мусор врежется в станцию, все мы можем быть мертвы через два часа.

— Относительная скорость? — спрашиваю я. — Известно что-нибудь?

— Скорость сближения 14 км / с.

— Принято, — говорю я в микрофон (вновь повторяя про себя: «Твою мать!»).

Это худший возможный ответ на мой вопрос. Если бы спутник двигался по аналогичной орбите в одном с нами направлении, скорость сближения могла бы составить несколько сотен километров в час — фатально при автоаварии, но для столкновения в космосе это самый благоприятный сценарий. Однако МКС несется со скоростью 28 000 км / ч в одном направлении, а космический мусор с той же скоростью строго в противоположном — скорость сближения 56 000 км / ч, в 20 раз быстрее скорости пули, вылетающей из ствола. Столкновение будут гораздо более разрушительным, чем в фильме «Гравитация».

При уведомлении за шесть часов космическая станция может сместиться с пути орбитального мусора. ВВС отслеживают местоположение и траекторию тысяч объектов на орбите, по большей части старых спутников, целых или фрагментированных. Как и для всего остального, у НАСА имеется для этого действия аббревиатура PDAM (predetermined debris avoidance maneuvers) — заранее рассчитанный маневр уклонения от обломков: станция запускает двигатели и корректирует орбиту. Мы дважды совершали такой маневр за время моего пребывания на МКС. Сегодня, однако, иной случай. При обнаружении объекта за два часа PDAM невозможен.

Центр управления дает распоряжение закрыть и проверить все крышки люков в американском сегменте МКС. Я отрабатывал это действие во время подготовки к полету и прокручиваю процедуры в памяти, чтобы выполнить все шаги правильно, а главное, быстро. Необходимо проверить даже люки, которые сейчас закрыты, а также неиспользуемые стыковочные порты для прибывающих кораблей. При задраенных люках, даже если один модуль пострадает от столкновения, другие могут уцелеть — по крайней мере их содержимое не вытянет наружу в космический вакуум. В американском сегменте МКС 18 крышек люков, которые необходимо закрыть или проверить. Пока я занимаюсь этим со всей возможной эффективностью, меня вызывает Центр.

— Скотт, Миша, время готовиться к вашему сеансу связи с телестанцией WDRB в Луисвилле, Кентукки.

— Что? — недоверчиво переспрашиваю я. — Сейчас действительно подходящее для этого время?

Миша появляется в американском «Лэбе» для участия в нашем совместном мероприятии по связям с общественностью, как обычно, минута в минуту.

— Мероприятия по связям с общественностью отменять нельзя, — следует ответ.

Телеведущие хотят спросить нас, смотрели ли мы Кентуккское дерби. Скачки проходили почти два месяца назад. Безумие!

— С ума они там посходили, что ли? — обращаюсь я к Мише.

Он лишь качает головой. Земля приняла неудачное решение, но и момент для препирательств с ЦУП неподходящий.

Мы с Мишей, взяв микрофоны, занимаем место перед камерой.

— Станция, Хьюстон, готовы к эфиру? — спрашивает Джей.

— К эфиру готовы, — отвечаю я, стараясь скрыть раздражение.

Следующие пять минут мы отвечаем на вопросы: что мы думаем о зонде, только что достигшем Плутона, пролетаем ли мы сейчас над какими-нибудь земными достопримечательностями и собираемся ли снова смотреть Кентуккское дерби в мае. Подобные интервью — часть нашей работы, но сегодня мы выполняем ее, стиснув зубы.

В ответ на вопрос о перемещении в невесомости мы исполняем для телезрителей Луисвилля кувырки и отключаемся, по-прежнему вне себя от того, что пришлось потратить на все это время в столь угрожающей ситуации. Существует опасность утраты чувства здоровой настороженности по отношению к особенностям жизни на космической станции, и решение провести это интервью, на мой взгляд, свидетельствует именно об этом.

Как только камера выключается, я возвращаюсь к проверке крышек люков. К счастью, ни с одной нет серьезных проблем — на решение у меня не было бы времени. Собираю в американском сегменте вещи, которые будут наиболее необходимы, если столкновение уничтожит часть станции: дефибриллятор, реанимационный набор, свой iPad с загруженными важными процедурами, свой iPod и сумку личных вещей, проверяю, не забыл ли флешку с фотографиями и видео от Амико, которые мне не хотелось бы потерять. Когда все важное собрано, остается около 20 минут до возможного столкновения.

Я плыву в российский сегмент и вижу, что космонавты не задраили люки. Они считают это пустой тратой времени и небезосновательно. Наиболее вероятны два сценария: старый спутник пролетит мимо (и зачем тогда было закрывать крышки люков?) или столкнется с нами лоб в лоб, но в этом случае станция мгновенно испарится, независимо от того, были люки в этот момент открыты или закрыты. Чрезвычайно маловероятно, чтобы один модуль был уничтожен, а другие пережили удар, но просто на всякий случай Центр управления заставил меня потратить больше двух часов на подготовку к этой ничтожной вероятности. Русский подход состоит в том, чтобы сказать «да пошло оно…» и посвятить, возможно, последние 20 минут жизни ланчу. Я присоединяюсь к остальным членам экипажа как раз вовремя, чтобы разделить с ними баночку «Закуски аппетитной».

За 10 минут до вероятного столкновения мы отправляемся в «Союз», который Геннадий подготовил к полету на случай, если нам придется отделяться от станции. Станция находится в тени, и в «Союзе», где мы втиснулись каждый в свое кресло, царит темнота. Здесь тесно, холодно и шумно.

— Знаете, — говорит Геннадий, — дерьмово будет, если в нас ударит этот спутник

— Да, — соглашается Миша. — Дерьмово!

Сидеть в спасательной шлюпке, как нам сейчас, экипажам за 15 лет приходилось всего четыре раза. Я слышу наше дыхание сквозь шум вентиляторов, нагнетающих воздух в «Союз». Думаю, ни один из нас не испытывает настоящего страха. Каждому случалось оказываться в рискованных ситуациях. Тем не менее мы обсуждаем размер и скорость фрагмента космического мусора, приближающегося к нам, и сходимся на том, что это потенциально фатальный сценарий.

Миша уставился в иллюминатор. Я напоминаю, что он все равно не увидит подлетающий спутник — его скорость намного превосходит возможности человеческого зрения и, кроме того, за бортом темно. Он все равно смотрит, а скоро и я устремляю взгляд в свой иллюминатор. Часы отсчитывают оставшееся время. Когда счет идет на секунды, во мне нарастает напряжение, я чувствую, как перекашивает лицо. Мы ждем. И… ничего. Проходит 30 секунд. Мы переглядываемся, сердце еще колотится в ожидании смертельной опасности, затем напряжение на наших лицах медленно сменяется выражением облегчения.

— Москва, мы еще ждем? — спрашивает Геннадий

— Геннадий Иванович, уже все, — отвечает московский Центр управления полетом. — Угроза миновала. Вы в безопасности, можете возвращаться к работе.

Мы по очереди выплываем из «Союза», Геннадий и Миша доедают ланч, а я посвящаю почти весь день открыванию крышек люков.

Позже, обдумывая случившееся, я понимаю, что, если бы спутник врезался в нас, мы бы об этом, скорее всего, и не узнали. Когда самолет при плохой погоде влетает в гору на скорости 800 км / ч, потом почти нечего анализировать в поисках причин катастрофы. Это столкновение произошло бы на скорости в 70 раз большей. Участвуя в расследованиях авиационных происшествий в бытность летчиком-испытателем ВМС, я иногда отмечал: экипаж обычно не понимает, что что-то пошло не так. Мы с Мишей и Геннадием за одну миллисекунду превратились бы из ворчунов в холодном «Союзе» в горстку распыленных атомов, разлетающихся во все стороны. Нашей нервной системе не хватило бы времени, чтобы преобразовать поступающие данные в осознанное восприятие. Энергия столкновения двух массивных объектов при скорости 56 000 км / ч была бы эквивалентна энергии взрыва атомной бомбы. Я вспоминаю момент, когда едва не влетел на F-14 в воду и не исчез без следа.

Не знаю, успокаивает меня это или тревожит.